МЕЖДУНАРОДНАЯ ОРГАНИЗАЦИЯ «ЗВЕЗДЫ ГОР»

Главная Карта сайта Пакт Рериха. Знамя Мира      «Звезды Гор» Живая Этика Издания    Актуально
 


ПРЕЗЕНТАЦИЯ АЛЬМАНАХА «ЗВЕЗДЫ ГОР»



13 апреля 2003 года Международная организация «Звезды Гор» совместно с комитетом Единения Народов под Знаменем Мира провели презентацию четвертого номера научно-художественного альманаха «Звезды Гор», в котором всесторонне освещены важнейшие проблемы современности: воспитания, защиты культурных ценностей, утверждения Знамени Мира и указаны пути к их разрешению.

Предлагаем вниманию читателя фрагменты помещенных в альманахе материалов.

По вопросам приобретения альманаха просим обращаться по е-mail: lotatsv@mail.ru


I. СТРОИТЕЛИ И ВОИТЕЛИ ДУХА


Гунта Рудзите. КРАСОТА СВЯТОСЛАВА РЕРИХА


Это был замечательный день. Выходит вперед С.Н. и говорит час, говорит второй. Может быть, было меньше, но настолько насыщенно, настолько великолепно. Впервые в Советском Союзе открыто, в полный голос говорилось об Учителях, об Учении Живой Этики. Правда, он уже усвоил искусство говорить здесь так, чтобы не придрались, и это было еще ближе, еще милее. Рассказал о подлинниках писем Махатм в Британском музее, о Матери, Отце, Блаватской. О цели их жизни. Время прошло мгновенно. Мы вышли одухотворенные, едва веря случившемуся.


II. НАУКА, ФИЛОСОФИЯ, РЕЛИГИЯ


Рихард Рудзитис. ВОИН ГРААЛЯ


Ныне особое время, непохожее на другие времена. Ныне последняя мировая битва. Земля горит под ногами. Пространства в огне. Перед человечеством стоит вопрос: быть или не быть? Ныне малое личное покрывается великим. Как же теперь найти радость, не соизмеряя жизнь с высшим долгом! Конечно, я воистину больше всего люблю красоту. Но когда я погружаюсь в искусство, у меня в ушах не умолкают тревожные колокола битвы. И тогда я мечтаю, чтобы красота искусства стала целебным бальзамом для человечества, умиротворяющим стихии страстей, объединяющим всех, как братьев. И даже когда я прикасаюсь к цветам, в моих руках они расцветают остриями огненных мечей, готовых отражать все безобразное и темное. Участвуя в делах культуры, я глубоко желаю, чтобы культура стала для человечества божественным светом, сияющим во всех сознаниях вестью мира и любви. И погружаясь в науку, я думаю также, что главная ее миссия — делать человека лучше и просветлять его дух, чтобы человек наконец протянул своему брату руку вечной дружбы, чтобы на развалинах невежества вместе строить нерушимую Державу Бога на нашей планете.


V. ПЕДАГОГИКА


Елена Рерих. О ВОСПИТАНИИ


Именно, самая неотложная, самая насущная задача — это воспитание детей и юношества. Во всех странах этому вопросу, на котором зиждется все благосостояние и мощь народа и страны, уделяется сейчас очень малое и притом крайне убогое внимание. Обычно принято смешивать образование с воспитанием, но пора понять, что школьное образование, как оно поставлено в большинстве случаев, не только не способствует нравственному воспитанию молодежи, но даже наоборот. В англосаксонских странах школы заняты, главным образом, физическим развитием молодежи в ущерб умственному. Но непомерное увлечение спортом ведет к огрубению нравов, к умственному вырождению и к новым заболеваниям. Конечно, не лучше обстоит дело и домашнего воспитания в условиях современных семей. Потому пора обратить самое серьезное внимание на тяжкое и беспризорное положение детей и юношества в смысле морального развития. Многие высокие понятия совершенно вышли из обихода и заменились житейскими формулами легкого достижения пошлейшего благополучия и такой же известности.


VI. ЗНАМЯ МИРА


Иван Веретинский. ЗНАМЯ МИРА


Утвердим же Знамя Мира в сердцах наших, пусть оно вечно остается начертанным перед нашим духовным взором, пусть ведет нас в битве за мир. Не будем заглядывать в чужое лукошко, но тщательно проверим зерна в своем, дабы не сеять ветер, который вырастает в бурю, но сеять зерна мира, любви и добра.


VII. ЛИТЕРАТУРА И ИСКУССТВО


Манфред Кюбер. ТРИ СВЕЧИ МАЛЕНЬКОЙ ВЕРОНИКИ


3. Ноша Аарона Менделя


Пустынный северный пейзаж когда-то был еще более пустынным, чем в наши дни. Изредка ветка железной дороги пересекала болота и печальные равнины, где росли стройные ели и крохотные березки, и автомобили с воем не вздымали пыль длинных дорог, не нарушали торжественной тишины леса, где в зеленой листве играли солнечные зайчики. Какой красивой была эта страна, ведь в ней было мало людей, слышны были лишь голоса животных и дыхание растений, и, далекая от шума беспокойного времени, она мечтала, видела безмятежные сны своего детства. Голоса, которые здесь раздавались, были близки к природе, тихо шумящие вершины деревьев под прозрачным ясным небом пели свою неумолчную песнь, а пестрые северные цветы украшали зеленый ковер мхов девственных лесов. Тропинки, пересекавшие эти леса и равнины, были мало исхожены, и можно было долго идти, никого не встречая.

В эти времена по пустынным дорогам без устали бродили странные фигуры, из деревни в деревню, из одного городка в другой. Это были старые евреи с тяжелым мешком на спине. Их ноги неутомимо поднимали дорожную пыль, а плечи смиренно и покорно сгибались под слишком тяжелой для них ношей. Они скитались, как Агасфер, и ветер продувал их бедную одежду и трепал пряди седых волос. Я до сих пор вижу их перед собой, как в детстве. До сих пор я помню трепет ожидания при виде того, как они снимали тяжелый узел с плеч и демонстрировали великолепие своего товара. В крепком холщовом мешке с лямками у них было спрятано множество деревянных ящичков. Они открывали их один за другим, и ошеломляли удивленные глаза невыразимо привлекательными вещицами. Каких только драгоценностей не было в этих странствующих сундуках! Расчески и разукрашенные щетки, шелковые ленты всевозможных расцветок и немыслимых оттенков, непревзойденный выбор перочинных ножичков, расписные платки с невероятными цветными узорами, зеленые как трава конфеты и плитки шоколада в пестрой шуршащей бумаге. Никогда я больше не видел таких оберток, полных таинственного блеска, не ощущал такое блаженство покупки и досады из-за ограниченности своих возможностей — ведь надо было хорошо подумать, чтобы на карманные деньги навсегда обеспечить себе такое великолепие! Каким ужасно тяжелым был любой выбор, и как часто он усложнялся до крайности потоком слов бродячего торговца: никогда, никогда уж не будет такой возможности; такие расчески, такие щетки еще можно приобрести в этом году, но только сегодня, потом за всю жизнь их не увидишь… Подумайте, что это значит! Эти перочинные ножички, такие острые, что режут волос, падающий на них! Уже видел себя с кровоточащими порезанными пальцами… Этих узорных платков, этих шелковых лент вообще больше не будет. Мир должен от них отказаться, они слишком дороги. Значит, в последний раз человеческий глаз видит такую красоту. Никогда уже не будет подобного шоколада, это на самом деле безумие — его продавать! И напоследок медленно открывается последний ящичек, словно театральный занавес: украшения и предметы роскоши, коралловые ожерелья и кольца, драгоценности из стекла сверкают на солнце. Невиданная красота — драгоценности делают из стекла не потому, что оно дешевое — о нет! — ведь, как известно, стекло по своему блеску и краскам превосходит все драгоценные камни. Они никогда не дадут такого эффекта! Было бы смешно с этим не согласиться, не так ли? Это должен признать каждый, кто хоть немного понимает в таких делах.

Я до сих пор помню свою детскую радость приобретения. Но еще лучше, острее я помню, как она кончилась. У меня до сих пор стоит перед глазами, как старый еврей закрывал коробок за коробком, как он затянул холщовый мешок и одним рывком взвалил его себе на спину. Тогда меня внезапно пронзила мысль: этот мешок слишком тяжел для старика, а он тащит его изо дня в день — в дождь, стужу и на солнцепеке по бесконечным дорогам. И что ему достается из всех этих сокровищ? Неужели он должен таскать на себе мешок только ради хлеба насущного, который он съест на берегу ручья или в грязной деревенской харчевне, где он сядет в углу, а люди будут потешаться над ним?

Медленно, привычным размеренным шагом старый еврей уходил по деревенской дороге, а я смотрел ему вслед, как он тащит мешок и лямки врезаются ему в плечи, как ноша согнула его спину горбом. Беспредельное сострадание к старику переполняло меня, и дорогая безделушка обожгла мою руку, как нечестно нажитое добро. В моей душе, которая до сих пор принимала все по-детски просто, возник вопрос: а хотел бы ты так скитаться, хотел бы ты, чтобы твой отец или брат были на месте этого старого еврея и тащили столь тяжелый груз по чужим дорогам, еле передвигая ноги? Впервые я задумался о проклятии и муках человека, который несет свою ношу в одиночестве, во тьме существования.

И у меня зародилось смутное предчувствие о множестве тяжелых нош, которые я увижу и когда-то сам должен буду нести по жизни. Такая ноша угнетает и причиняет мучение, против нее сначала восстают, но потом несут все смиреннее, зная, что в конце пути, в канун Пасхи ее сбросят в углу и уже никогда не взвалят на плечи. На одно лишь мгновение с человеческой сущности спали покровы, и я увидел ее подобие в бедном старом еврее на пыльной дороге, который нес свой тяжелый мешок.

С тех пор прошло много лет. В пустынный северный край пришли другие времена, и старые евреи больше не ходят из деревни в деревню. Жизнь изменилась, появились новые радости и еще больше новых трудностей. Но когда маленькая Вероника жила в доме теней, в тихой северной стране еще можно было встретить странствующего еврея с тяжелой ношей на спине, как застывший пережиток прошлого.

Таким пережитком был Аарон Мендель.

Он был худой и очень высокий. Только никто не замечал его роста, того, что он на целую голову выше большинства окружающих. Этого не видели, потому что он согнулся под своей ношей, и поскольку он нес ее многие годы, на спине старика вырос горб. Седые волосы и борода развевались в беспорядке по ветру, а лицо выглядело так, словно погода во всем своем многообразии времен года оставила на нем бесчисленные следы. Глаза его странно смотрели вдаль, как бы искали конец невидимой дороги. Он скорее походил на видение, нежели на человека из этой округи. Суеверные люди поговаривали, что он вырос среди серых, замшелых старых елей, что он не имеет дома, но время от времени возвращается обратно в лесную глушь, чтобы слиться с лесом и почерпнуть от земли новую силу. Потому ему намного больше ста лет, может, и все двести — этого никто не знал. Большинство его помнили с детства и до сих пор покупали у него всякие товары, хотя в Халмаре уже были магазины, где продавались такие же вещи. Покупали по старой привычке, словно с радостью ходили по старой заброшенной тропинке, даже если новое время строило новые дороги.

Аарон Мендель не расхваливал свой товар, в этом уже не было нужды. Удивительным было и то, что никто не осмеливался с ним торговаться. Достоинство Аарона Менделя этого не позволяло. В нем было что-то от былого величия ветхозаветного странника, который заблудился в чужой стране и в чужой эпохе, лишенный родины и гонимый, но поднявшийся над каждодневностью, как образ из Синайской пустыни. Только очень немногие в округе были настолько ограниченными и высокомерными, что этого не чувствовали. Но Аарон Мендель смотрел словно поверх них.

Аарон Мендель пришел в Халмар. Он очень постарел и ходил медленно, и не так старался, как раньше. Казалось, что он больше следует старой привычке, чем заботится о торговле. Время от времени он появлялся   словно из-под земли — по волшебству, и шел, худой и высокий, по дорогам, по которым его ноги ступали уже многие годы, все с тем же мешком на плечах.

Давним обычаем было и то, что после всех трудов он отдыхал в саду, в доме Иоганна Странника, и пил у него кофе. Аарон Мендель был для Иоганна частью его детства, он знал еврея с тех пор, как маленьким мальчиком ходил в халмарскую школу. Они звали друг друга по имени, без формальностей, как старые знакомые, которые вместе странствовали. Иногда это пути нынешней жизни, еще чаще — дороги из прежних существований, которые показывают людей в разных состояниях и обликах, словно они давно знают друг друга. Вдоль дороги, по которой мы идем, много камней-знаков, некоторые из них очень древние, с трудно читаемыми письменами. Ведь все люди, если смотреть на них внутренними глазами, представляют собой не только то, кем они сейчас есть или кажутся, — их сегодняшний день только малая часть того, кем они были и будут. Кто знает, быть может, те, кого мы в этой жизни встречаем впервые, наши тысячелетние родственники и друзья духа? Возможно, немногословный Аарон Мендель именно потому говорил много, когда бывал у Иоганна Странника в саду, в тихом домике.

Как всегда, Аарон Мендель снял тяжелый холщовый мешок, поставил его на землю и вытащил из ящичков то, что обычно покупал Иоганн: шоколад для Вероники, Петера и Дружка, пестрые шелковые ленты для кукол Вероники, клубок ниток для Кисса, который давно достиг зрелого возраста, но охотно играл с ним, цветные мелки для Петера, который писать не умел, но очень любил рисовать, хотя у него это плохо получалось, и, наконец, еще один цветастый платок для Каролины. У Каролины была целая коллекция платков с причудливыми узорами, и она носила их, как военные трофеи. Выбор этих сокровищ Иоганн Странник всегда предоставлял Аарону Менделю, ни во что не вмешиваясь — это был вопрос доверия и такта, как в солидной фирме, с которой уже годами поддерживаются торговые связи.

Когда обычная покупка была улажена, Аарон Мендель сел в высокое кресло и отдыхал в тишине, пока Иоганн варил кофе. К кофе были поданы крендели и масло, это тоже была традиция. Крендели старик очень любил, хотя и считал их роскошью; и, конечно, было грешно их есть, по крайней мере, в будний день. У Аарона Менделя обо всем было свое особое суждение, обретенное в нелегких странствиях. Он имел достаточно времени, шагая по дорожной пыли. Такие мысли — дети тишины и одиночества, и в словесном шуме надо бы их побольше замечать. Такие мысли не всегда правильны, но они — человеком рожденные живые существа, и по их следам судьба прядет свои невидимые нити. Ибо жить и понимать жизнь — значит идти по своей дороге усталыми ногами.

— Крендели непозволительны, — заметил Мендель, и тщательно намазал маслом еще один, — сегодня не праздник. Притом я уже выпил две чашки кофе, это тоже противоречит мере вещей.

Иоганн Странник налил Аарону Менделю третью чашку.

— Меру вещей вы достаточно усвоили, Аарон Мендель, но не надо слишком придерживаться порядка. Праздничные дни имеют свои права, но и торжественные часы, которые сам себе готовишь, тоже. И я причисляю к торжественным те часы, когда мы сидим вместе, и старые годы встают предо мною, когда я еще ходил в халмарскую школу. Быть может, я знал вас еще до того, как впервые увидел. Часто я ощущаю себя вне времени и думаю о том, что было перед этой жизнью. Неужели вы верите, что вокруг нас ничего больше не существует, кроме того, что вы бродите год за годом по деревенским дорогам, а я кончил школу, немного путешествовал и теперь сижу в одиноком доме в саду, чтобы заниматься своими студиями, помогать сестрам заботиться о маленькой Веронике и дурачке Петере? Я считаю, этого недостаточно, чтобы объяснить человеческое в нас и то, что мы собой представляем.

— Я тоже об этом размышлял, — согласился старик, — но для меня это как та далекая страна, которую я не могу найти. Иногда там бывают наши мечты, но не мы сами.

— Конечно, мы больше не в ней, но она в нас; иногда это просыпается в памяти. Когда я вижу вас перед собой, Аарон Мендель, то ясно могу представить, как тысячи лет назад вы были царем пустыни, в дорогих одеждах и золотом обруче на голове. Быть может, мы и тогда сидели вместе, как сегодня, и говорили о будущем, которое стало настоящим. Древним культурам было больше известно о странствии, приходе и уходе души, чем теперь, когда люди стали суетливыми, но не такими красивыми.

Аарон Мендель покачал седой головой.

— Кто знает, Иоганн? Все может быть, и та жизнь была полегче, чем нынешняя. Мы изгнанники, надо с этим смириться.

— Это отчасти правда, но не будем желать возврата прошедшего. Существует гора, куда все мы должны взойти, и лучше быть Аарону Менделю в дорожной пыли, нежели в царском блеске стоять у подножия. Приходится нести более тяжелую ношу, но на вершине ведь кончаются все испытания.

— И все же, пока Храм разрушен, мы изгнанники, — возразил старый еврей.

— Храм разрушен повсюду, не только в одном народе, Аарон Мендель. И изгнаны мы все, но только для того, чтобы во тьме найти свет и построить Храм снова. Если так не думать, то как выстоять? Можно или верить в это, или себя одурманить. Большинство людей одурманивают себя, потому наши времена и стали ложными.

— Тяжело, — вздохнул старик, — я тоже не просто так все эти годы таскал мешок, было намного труднее, но пришло смирение.

— Многое изменяется, когда приходит смирение, Аарон Мендель, и потому вы сегодня более великий, чем тогда, когда были царем. Мне всегда было больно, что вы таскаете этот мешок, но вы правы, он только символ ноши, которую мы несем. Я часто спрашивал себя, почему иная ноша чересчур тяжела, так же, как ваш мешок слишком тяжел для старика.

— Я к нему привык, — сказал Аарон Мендель просто.

— Да, привыкли, но это не может быть смыслом ноши. Я много об этом размышлял, и, мне кажется, ее благословение в том, что один узнает в другом человека и брата. И не только это — существуют и скрытые нити прошлого, которые связывают нас. Но я не думаю, Аарон Мендель, что вы стали бы мне ближе, если бы меня не задело то, что вы несете свой тяжелый мешок по пыльным дорогам. Если мы поднимаем ношу, то уже не думаем о народности, вере, положении, но только о человеке и том, что нас всех связывает — о том, что все мы несем одну ношу. Не начало ли это построения разрушенного Храма?

— Но встречаются и такие, которые не замечают ноши или даже презирают за нее, — с горечью отвечал старый еврей.

— Это те, кто еще внизу, у подножия горы. Они живут в ослеплении, и еще не готовы нести ее. Чем выше поднялся человек, чем ближе к вершине, тем больше понимает людей, животных и растения, и в том, кто несет ношу, видит брата. Я знаю, Аарон Мендель, что эта мысль не снимет с меня ношу. И я не хочу этим сказать, что мне нравится видеть вас на дороге, видит Бог, нет. Я только говорю о смысле ноши, как я его понимаю.

Я ничего не имею против дороги, я знаю, что на ней можно научиться большему, чем в хорошо устроенной жизни. Но вы уже стары для нее. Кому нужно, чтобы вы таскали тяжелый мешок? Останьтесь лучше дома, в своей маленькой лавочке, а если вы думаете, что ее надо расширить, я вам охотно помогу и достану денег. Мы все небогаты, но это возможно.

— Как прекрасно все, что вы мне сказали, Иоганн, но мою лавочку не нужно расширять. Она достаточно большая и для той поры, когда я уже не буду бродить по дорогам, — будем называть вещи своими именами. В этом нет ничего плохого, может быть, даже наоборот, ведь это моя ноша. Я, конечно, мог бы остаться дома, моя дочь Есфирь одна справляется с лавкой, с тех пор как овдовела и у нее осталась только маленькая Рахиль. Я очень счастлив, что у меня есть внучка.

Изможденное лицо Аарона Менделя удивительно засияло гордостью и счастьем, когда он заговорил о Рахили.

— Конечно, — сказал Иоганн Странник, — но я думаю, что там вы нужны намного больше. Маленькая Рахиль мало получает от вас, ведь вы так часто странствуете. Я больше не путешествую и не странствую, потому что необходим здесь.

— Да, Иоганн, хозяйство сада большое, и хотя это уже не настоящее имение, с тех пор как умер муж Регины, обе женщины не могли бы без вас обойтись.

— Это меньше всего, — ответил Иоганн Странник, — у Регины и Марии есть отец Петера, он очень хороший садовник, по крайней мере, для сада. Не такой хороший садовник он для своего слабоумного ребенка. Для детских душ необходимы еще более заботливые руки, чем для растений. Нет, я остаюсь здесь не из-за сада. Я ухаживаю за другим садом, Аарон Мендель, я необходим для маленькой Вероники и для Петера. Есть внутренние дела поважнее внешних, существуют нити, которые были сотканы, когда мы еще не были теми, кто сегодня. Эти нити я должен распутать, Аарон Мендель.

— Я это понимаю, — согласился старик, — именно из-за внутренних дел я странствую.

— Расскажите мне о них.

Аарон Мендель провел худой рукой по лбу, и в его глазах опять появилось странное выражение, словно он вдали искал конец невидимой дороги.

— Это тайна, Иоганн, но я скажу вам. Мы знаем друг друга уже давно, с тех пор, как вы были маленьким учеником в Халмаре, может быть, и намного раньше, в том смысле, как вы только что говорили, и что я могу скорее вообразить, чем постичь. Это тайна, и я никому ее не открывал, за исключением Есфири, потому что она должна знать, почему я ухожу. Я не боюсь, что вы будете смеяться, ибо вы способны видеть невидимое. Не ради заработка я все еще странствую и таскаю на себе тяжелый мешок. Это очень нелегко, и я понимаю, что вы этого мне не желаете. Конечно, я немного зарабатываю, потому что у меня покупают по старой привычке. Иоганн, я хорошо понимаю, что у меня покупают потому, что привыкли ко мне с детства, а не из-за того, что мой товар лучше. Но все же это почти не окупается, и мне тяжело. И не потому я ухожу, что не хочу видеть дочери и маленькой Рахили. Намного, намного мне лучше с ними. Это все не то.

Видите ли, Иоганн, — голос Аарона Менделя стал тихим, словно он говорил о святыне, — это ради Рахили; и пока Храм разрушен, я должен скитаться.

— Вы думаете, что строите Храм, когда несете свою ношу? — спросил Иоганн Странник.

Аарон Мендель покачал головой.

— Храм разрушен, Иоганн. Кто знает, когда его снова воздвигнут? Нет, я так не думаю. Но есть какое-то проклятие над нами, потому что Храм разрушен, мы изгнаны и несем ношу в дорожной пыли. Те, кто этого не делают, безумны, ибо они не искупают разрушенный Храм, и Бог наших отцов покарает их. Все же один может нести ради других, и когда я тащу тяжелый мешок по дорогам, я говорю себе: ты делаешь это ради Рахили. Я слишком стар, из-за моих грехов Бог этого не потребовал бы. Я всю жизнь скитался по дорогам, нес на себе проклятие изгнанника. Если я сейчас хожу и страдаю, с тяжелым мешком на согбенной спине, то это ради Рахили, и каждый мой шаг снимает с нее частицу великого проклятия. Я хожу с Богом, и не хочу выпрямляться ради Рахили, чтобы она не бродила по пыльным дорогам, не носила на себе проклятие изгнанницы. Ее плечи должны быть свободны, спина — прямой, а ноги должны ступать по коврам лугов, и если темные лики мщения схватят ее, пусть она улыбнется и скажет: старый Аарон Мендель все искупил за меня! Понимаете, изгнание — вот тайна моих странствий.

— Вы мыслите очень возвышенно и очень благородно, Аарон Мендель, но я не могу думать об искуплении так мрачно, как вы. Древние эпохи ушли, наступили новые времена, и проклятие должно стать благословением, а ноша — осмысленной. И Рахили придется носить свою ношу, как всем нам; ваша жертва не снимет ношу с внучки. Но сила любви, с которой вы странствуете ради Рахили, поможет ей нести свою ношу жизни. Такая любовь больше чем жертва. Доброжелательность есть высшая ступень силы, которой может достичь человек, ибо она состоит из божественной субстанции.

— Это все правда, — сказал Аарон Мендель, — но я не могу во всем согласиться с вами, Иоганн. Еще остается месть и жертва, и проклятие изгнанных. Разрушенный Храм требует искупления. Я искупаю ради Рахили, когда скитаюсь, я искупаю ради Рахили, когда пощусь. Видите ли, Иоганн, вам кажется немного странным, когда я так страдаю из-за мелочей и в будни не хочу есть белый хлеб. Это не скупость и не упрямство, когда я себе в чем-то отказываю. Это ради Рахили, ибо то, от чего я отказываюсь, она будет иметь всегда. А теперь я должен идти, Иоганн, я должен идти ради Рахили.

Иоганну Страннику стало грустно на сердце.

— И до каких пор вы будете скитаться, Аарон Мендель?

— Пока Бог в конце дней моих не снимет с меня ношу.

— Но, быть может, она будет снята с вас раньше? — спросил Иоганн Странник.

Аарон Мендель вновь взвалил тяжелый мешок себе на плечи.

— Когда ноша станет такой легкой, что больше не будет жертвой, — сказал он, — тогда я прекращу странствовать. Это будет знаком Бога. Но разве сейчас бывают знамения, Иоганн? Стало очень темно вокруг, как мне кажется, и никакие знаки больше не говорят для нас.

— Бывают знамения и в наши дни, Аарон Мендель, я верю и надеюсь, что Бог не позволит вам скитаться до конца ваших дней.

Иоганн Странник проводил Аарона Менделя в путь. В саду они встретили Веронику. Девочка протянула Аарону Менделю руку и сделала книксен. Она смотрела на Менделя удивленными глазами.

— Тебе очень тяжело, — сказала она, — когда я вырасту, то помогу тебе.

— За это я очень тебе благодарен, Вероника, — ответил Аарон Мендель. — Я не доживу до того, как ты станешь большая, но я и не позволил бы тебе нести мою ношу. Она для тебя слишком тяжела. Но ты уже сегодня помогла мне, когда это сказала. Я буду думать об этом в своей далекой дороге. Быть может, знаки все же начинают говорить.

Аарон Мендель через калитку вышел на дорогу и пожал на прощанье руку Иоганну Страннику и Веронике. Худощавая и согбенная фигура старика на пути в далекий мир была озарена лучами заходящего солнца. Он снял шляпу, и ветер развевал его белые волосы.

Иоганн Странник и Вероника долго смотрели ему вслед.

— Дядя Иоганн, Аарон Мендель царь? — спросила Вероника, — почему он носит корону на голове?

— Ты заметила? — сказал Иоганн Странник. — Нет, Аарон Мендель не царь. Возможно, он когда-то был им. Но корона, которую ты видишь, на нем потому, что он несет свою ношу ради маленькой Рахили. Это величие жертвы, которую мы приносим ради других.

— Мы обязательно должны это делать, дядя Иоганн?

— Надо делать это добровольно, Вероника. Мы должны помочь другим нести их ношу — людям, животным, всему миру. Это путь к свету.


 
   E-mail: mail@paxpercultura.ru